Да, мило. И недорого совсем.
А у нас на даче муж тоже построил такой же домик на дереве, когда дети были маленькие, ну не совсем такой, пострашнее и покривее, но они там часто сидели, особенно дочка. Пару лет назад разобрали его.
У нас в ресторане на ужине свободная рассадка. Вчера посадили с македонцами лет 35, семейная пара и сестра. Сказали, что любят Россию, русских людей. Уважают Владимира Путина. Надо обязательно съездить в Сербию, Македонию…
Tania+Ania писал(а): ➡
.......... На хрен эту Гр........
я следующие ютюбы этой "тина-таксина" посмотрела, там вообще кошмар какой-то.
такая буйствующая толпа и менты ихние целая армия -- охраняет народы.
дикость.
зачем вообще там круизник останавливается.
портят людям отпуск.
представила себе -- нашу навимбовскую бабусю лину в майке с пу на хРудях! и ту толпу.
идиотизм.
а от сербии рукой подать до венгрии и до дунайских корабликов.
Антуан де Сент-Экзюпери (29.06.1900 -- 31.07.1944)
подборка писем Экзюпери
[Письмо г-же Н, 1939 г.]
Полночь.
В Витри был праздник. Мне пришлось пойти во «фронтовой театр». И вновь острей, чем когда бы то ни было, встал вопрос: почему мы воюем? Куда делись французы? Куда делся г-н Паскаль? До чего ничтожно это паясничанье! Эти стереотипные, как с конвейера, песенки!..
Но они становятся духовной порнографией, когда пытаются подняться до уровня чувств, когда намереваются растрогать. Это консервы для собак, подсунутые людям, и люди ими довольны...
Я не старик и не юноша. Я – тот, кто переходит из молодости в старость. Я – нечто в развитии...Роза – не то, что возникает, распускается и увядает. Роза – это чуточку грустный праздник.
...Я грущу из-за нелепой планеты, на которой живу. Из-за всего, что я не способен понять… Я устал... И самое мучительное – это когда друзья обесцениваются в моих глазах. (...)
На сердце у меня чудовищным бременем лежит устрашающая нелепость нынешней эпохи. Нелепость все та же: нынешняя эпоха не является эпохой мысли. Дело в том, что вот уже целое столетие всё меняется чересчур быстро, а мысль слишком медленно переваривает эти изменения...
Письмо Х.
[27 января 1940 г.]
Я умею быть один в толпе. Пусть я стиснут ею, но у меня остается своя голова и своя берлога. А теперь я лишился берлоги, лишился неба, и мне некуда тянуться ветвями. Теперь я сжался и не верю в себя. Когда толпа слишком близко, у меня начинается удушье.
И все же я любил их и люблю без всякой задней мысли. Но у меня потребность – несомненная – выразить их. Я понимаю их лучше, нежели они сами...
... Умираю от жажды одиночества. Я чуть ли не кричу караул. Мне просто необходим свет. Дайте мне света. Как сделать, чтобы не погибнуть и принести плоды?
Где я?
Я опьянел от благих побуждений. И словно апельсиновое дерево, отправляюсь на поиски пригодной земли. Но дерево не слишком-то способно передвигаться. Менять почву трудно. У меня нет ничего, кроме инстинкта искателя подземных ключей. Стоит мне оказаться там, где есть ключ, как я точно угадываю его. Но я никогда не знаю, куда идти. Я страшно неудачливое дерево.
Пишу вам, держа листок на коленях: мы ожидаем бомбежки, которая всё никак не начнется. Постоянно думаю о вас (…) И, разумеется, дрожу от страха за вас.
...Мне так нужна ваша нежность, милая мама. Кому понадобилось, чтобы всё, что я люблю на земле, оказалось в опасности? И всё же больше, чем война, меня пугает завтрашний мир...
О своей жизни не пишу, да и писать о ней нечего: опасные полёты, еда, сон. Я чудовищно мало удовлетворён. Сердцу нужна иная деятельность.
Я чудовищно недоволен тем, чем занята наша эпоха. Чтобы снять с совести бремя, мало примириться с опасностью и подвергаться ей. Единственный освежающий родник – кое-какие воспоминания детства: запах свечей в новогоднюю ночь. Сейчас в душе пустыня, где умираешь от жажды.
Я мог бы писать, у меня есть время, но писать я ещё не способен: книга пока не отстоялась во мне. Книга, которая стала бы для меня глотком воды.
До свидания, мамочка. Изо всех сил обнимаю.
Ваш Антуан
Письмо Х.
[Алжир, начало июля 1940 г.]
Мне безмерно грустно.
Многое, слишком многое вызывает у меня отвращение.
У меня плохой характер, а в здешнем болоте это мучительно.
Я делал всё, что мог, выбирал наименьшее зло.
И я совершенно отчаялся.
Когда-нибудь мы, несомненно, вернёмся (…)
Неотправленное письмо генералу (Шамбу)
[июнь 1943 г.]
...Я погрузился в страшное уныние, и погрузился довольно глубоко. Мне больно за мое поколение, из которого вылущена вся человеческая суть. Которое не знало иных форм духовной жизни, кроме баров, математики и машин, а теперь вдруг оказывается втянутым в чисто стадную затею. Которое стало уже совершенно бесцветным. Все разучились различать цвета...
Есть только пищеварение — быстрое или медленное. Люди не хотят, чтобы их пробудили к какой бы то ни было духовной жизни…
Человечество клонится к упадку: от греческой трагедии оно скатилось к пьесам господина Луи Вернейля (ниже падать уже некуда). Век рекламы, тоталитарных режимов, армий, труб, отпевания мёртвых. Я всеми силами ненавижу свою эпоху. В наши дни человек умирает от жажды.
Ах, генерал, весь мир поставлен перед одной проблемой, одной-единственной. Вернуть людям духовную значительность. Духовное беспокойство. Если бы я был верующим, то непременно ушел бы в Солем, не в силах вынести ничего другого. Невозможно и дальше жить ради холодильников, политики, игры в белот и кроссвордов! Это невыносимо. Невыносимо жить без поэзии, без красок, без любви.
Всё, что нам осталось, — это голос, которым вещает робот пропаганды. Два миллиарда ничего не слышат, кроме робота, ничего не понимают, кроме робота. И сами превращаются в роботов. Все потрясения трёх последних десятилетий происходят по двум причинам. Тупик, в который зашла экономическая система XIX века. И духовное отчаяние.
..Это веяние времени: смысл теряет человек как таковой. Поэтому совершенно необходимо говорить с людьми… Нужно говорить с людьми, потому что они готовы примкнуть к кому угодно….
.. Мы все на удивление надёжно выхолощены. Благодаря этому мы, наконец, оказываемся на свободе. Нам отрезали руки-ноги, а потом разрешили разгуливать где угодно. Я ненавижу нашу эпоху, когда человек под гнётом всеобщего тоталитаризма превращается в ласковое, послушное и кроткое животное. Нас уверяют, что это и есть моральный прогресс!..
Рабочих проводят мимо полотен Ван Гога, Сезанна и лубочных картинок. Рабочие, разумеется, голосуют за лубочные картинки. Вот она, народная правда! Кандидатов в Сезанны и Ван Гоги, -- словом, всех нонконформистов -- надежно упрятывают в конц. лагерь, а покорную скотинку кормят лубочными картинками.
Куда идём мы?
Человек-робот, человек-термит: сначала работа у конвейера по системе Бедо, потом игра в белот. Человек, из которого выхолощена всякая способность к творчеству, человек, которого под видом культуры пичкают стандартной продукцией серийного производства, словно вола сеном. Вот это и есть нынешний человек…
..
Письмо Х.
Умирают не за идеи
Умирают за суть
Умирают за Бытие
(...)
То, что годится для отдельной личности, теряет смысл на уровне народа. Когда человек ищет смерти на баррикадах, речь идёт о самопожертвовании. Но самоубийство народа — где тут величие? Ты сам не желал бы этого.
Ты осудишь человека, который из страха смерти пойдет так или иначе служить врагу. Но не будешь же ты упрекать всё рабочее население Бийанкура за то, что сотни тысяч людей не покончили с собой все разом, лишь бы не работать на оккупантов... Всеобщее самоубийство бессмыслица.
(...) Моя главная мысль, которая для меня важнее всех состязаний в красноречии, заключается в том, что народ — это не палата депутатов, не сенат, не совет; народ ценен тем, что в нём есть лучшего. Народ — это Трефуэль, это Паскаль, это Давид Вейль (хранитель Лувра), это мать у постели больного ребенка, это взаимовыручка и самопожертвование, это доброта, которая не поддается доводам рассудка...
Настало время честных раздумий, время наполнить смыслом слова, потерявшие всякую рыночную стоимость, потому что перед нами встают новые проблемы, запутанные и противоречивые. В том числе проблема чести и бесчестья. (…)
Письмо Х.
[Алжир, конец 1943 г.]
Пытаюсь работать, но работа идёт с трудом. Эта безжалостная Северная Африка разъедает душу: я уже больше не могу. Это могила.
Я готов ко всему. (…) Во всём, что касается лично меня, я утратил малейшую надежду. Немного грущу о себе самом. Грущу обо всех. Когда я слышу, какие надо мной изрекают приговоры, мне делаются ненавистны все приговоры вообще.
Главное, люди теряют надежду, им не хватает солнца. А что, если я люблю в других именно то, в чём могу помочь им сделаться лучше? Люблю тех, кому могу дать больше, чем получить?
В сущности, я так одинок. Что, если я люблю помогать тем, кто тонет, держать голову над водой? Заставлять человеческий голос звучать по-особенному, вызывать на человеческом лице особенную улыбку.
Что, если меня волнуют только пленные души?
Когда мне чудом удается хоть на три секунды приручить того, кто считался погибшим, когда в нём хоть на три секунды пробуждается доверие ко мне — видели бы вы, какое лицо он ко мне обращает! Быть может, я по призванию — искатель подземных ключей. Искатель того, что таится глубоко под землёй. Я так мало нужен тем, кто совершенен.
…Я, пожалуй, принадлежу тем, кто выбирает меня, как дорогу. Мне совершенно безразлично, откуда они идут. Чтобы выразить то, что я хочу сказать, мне, повторяю, не найти иных слов, кроме тех, которые относятся к религии...
Я устал сам от себя. От своих запутанных мыслей по всякому поводу. Я словно сам у себя в тюрьме…. Что можно противопоставить обвалу в горах? Я совершенно пал духом. Хочу писать в полную силу, но здесь для меня чудовищно неблагоприятный климат. Из меня жизнь уходит. Никогда ещё я не испытывал подобного бесплодного изнурения. Это ужасно. Эх, всего два месяца назад так здорово был вылетать на Лайтнинге на задания! Эти болваны американцы сами не знают, что они со мной делают, лишая меня полетов. (…)
Письмо Х.
[декабрь, 1943 г.]
… Они думают, что они — Франция, а должны бы понимать, что они — ИЗ Франции, а это совершенно разные вещи!
Личности, которые разгуливают с собственным пьедесталом под мышкой, утомительны…
— Очень, очень милый человек, но придется его расстрелять…
— За что?
— Он причина того, что в Соединенных Штатах не признают генерала де Голля…
О люди…
Этот толстый дурень С.
— В Бразилии вас хотели расстрелять!
— Вот как?
Дурнем он был всегда, а вот растолстел недавно...
Он только забыл прибавить, что сам способствовал этому! Я ещё тогда, в Соединенных Штатах, был вне себя от ярости: он в своих выступлениях цитировал Военного летчика в перевранном виде! Он извлекал из моей книги аргументы в пользу своей рыхлой и тупой политики! ..
Люди…
Когда он говорит мне: Вы были нашей совестью! — меня мутит от омерзения. Какая совесть у сиропа!
Ненависть. Всё делается под знаком ненависти. Несчастная страна! .. И вся эта банда крабов, которые умеют только одно — ненавидеть.
Ах, страна моя…
А мой министр, Летроке, которого извлекли из нафталина, эксгумировали из недр музея Гревен,— до чего же ему хочется, чтобы его принимали всерьез!..
Один генерал спросил: Летроке — кто это?
Тридцать суток заключения в крепости.
В Дакаре, в кабаке, некий командир соединения изрек, глядя на портрет Великого Могола:
— Приколите его как следует, а то вон кнопки выпали! А лучше вставьте в рамку, под стекло, по крайней мере красивее будет…
По крайней мере… Пятнадцать суток строгого ареста за по крайней мере!..
Снова преследуются виновные в оскорблении величества, снова имеет силу закон о святотатстве.
Ну как, скажите, мне всё это выдержать?
Мне так горько, что сил больше нет…
(…)
Письмо г-же Франсуа де Роз
[о. Сардиния, май 1944 г.]
(..) Есть люди-сады и люди-дома. Эти всюду таскают с собой свой дом, и ты задыхаешься в их четырех стенах. …
А вот в садах гуляют. Там можно молчать и дышать воздухом. Там себя чувствуешь непринужденно. И счастливые находки сами возникают перед тобой. Не надо ничего искать. Вот бабочка, вот жук, вот светлячок. О цивилизации светлячков ничего неизвестно. Об этом можно поразмышлять...
И ещё я подумал вот о чём. Существуют люди-шоссе и люди-тропинки. Люди-шоссе наводят на меня скуку. Мне скучны щебёнка и километровые столбы. У людей-шоссе чётко определенная цель. Барыш, амбиции. А вдоль тропинки вместо километровых столбов орешник. Бредёшь по ней и щёлкаешь орехи. Ты на ней для того, чтобы просто-напросто быть на ней.
Ивонна, дорогая, люди нашей эпохи попали в ловушку. Телефонная цивилизация невыносима. Подлинное присутствие сменилось карикатурой на присутствие. С человека на человека теперь переключаются так же, как в одну секунду поворотом ручки приёмника переключаются с Иоганна Себастьяна Баха на Пойдем-ка, цыпочка. Нынче ни на чём не сосредоточишься, человек сейчас во всём и ни в чём. Ненавижу это растворимое человечество.
У меня изжога от километровых столбов. Они никуда не ведут. Надо было родиться в другое время…
Ожидаю, когда же у меня появится призвание уйти в Солем или в тибетский монастырь, или стать садовником…
Письмо Х.
[30 июля 1944 г.]
(…) Я четырежды едва не погиб. И это мне до одури безразлично.
Фабрика ненависти, неуважения, которая у них зовется возрождением (…) начхать мне на неё. Осточертели они мне.
Мне омерзела их фразеология. Омерзела их напыщенность. Омерзела их полемика, и я ничегошеньки не понимаю в их добродетели…
Добродетель — это значит спасать французское духовное наследие, оставаясь хранителем библиотеки где-нибудь в Карпантра. Добродетель — беззащитным лететь на самолете. Обучать детей чтению. Быть простым плотником и пойти на смерть. Они — народ… а я нет… Нет, я тоже принадлежу этой стране.
Моей несчастной стране…
Последнее письмо
Пьеру Даллозу
[30 - 31 июля 1944 г.]
Полевая почта 99027
Дорогой, Даллоз, я ужасно огорчён вашим коротким письмом!. Как бы мне хотелось знать, что вы думаете о нынешних временах! Я, например, предаюсь отчаянию…
Я воюю, что называется, изо всех сил. Я, вне всяких сомнений, — старейшина военных лётчиков всего мира. Для одноместных истребителей, на которых я летаю, установлен возрастной предел в тридцать лет. Однажды на высоте десять тысяч метров над озером Анси у меня вышел из строя один мотор, и было это как раз тогда, когда мне исполнилось… сорок четыре года! Я с черепашьей скоростью полз над Альпами, отданный на милость первого встречного немецкого истребителя, и тихонько посмеивался, вспоминая сверхпатриотов, которые запрещают мои книги в Северной Африке. Смешно.
(…)
Здесь я вдали от извержений ненависти, но все-таки, несмотря на благородство товарищей по эскадрилье, что-то в этом есть от нищеты человеческой. Мне совершенно не с кем поговорить. Конечно, это важно — с кем живёшь. Но какое духовное одиночество!
Если меня собьют, я ни о чём не буду жалеть.
Меня ужасает грядущий муравейник.
Ненавижу добродетель роботов. Я был создан, чтобы стать садовником.
Обнимаю вас.
Сент-Экс
.....
(Антуан де Сент-Экзюпери,
из книги "Письма, телеграммы, записи")
«Как только все люди поймут основу своего «я» и самоидентифицируются, управлять, т.е. манипулировать ими будет чрезвычайно тяжело. Люди не хотят быть манипулируемыми, когда имеют знания...» (Герман Греф)
какой славный древний фильм я посмотрела на ютюбе на днях!
"Белый, красный и..."
молодые Челентано и Софи Лорен. наивный добрый фильм.
какого года - понятия не имею
как не имею понятия и про какие годы в этом фильме показывают?
могу только предположить что это после второй мировой? не уверена.
Челентано в фильме - коммунист! можете себе это представить?
никогда не подозревала даже что в италии была партия коммунистов и это была "единственная партия" - говорят в фильме. чудеса и только.
Режиссер:Альберто Латтуада
В ролях:Софи Лорен, Адриано Челентано, Фернандо Рей...
Страна:Испания, Италия, Франция
1972
Слоган:«See her as you have never seen her before...wounded by her love for men, and healing the hurt of others»
надо же - навели меня на Советский союз и на стихи из детства тут многих.
очень трогательно.
и как быстро ВСЕ и ВСЁ поменялось.
и в италии оказывается была когда-то коммунистическая партия
Валя, Валентина,
Что с тобой теперь?
Белая палата,
Крашеная дверь.
Тоньше паутины
Из-под кожи щек
Тлеет скарлатины
Смертный огонек.
Говорить не можешь -
Губы горячи.
Над тобой колдуют
Умные врачи.
Гладят бедный ежик
Стриженых волос.
Валя, Валентина,
Что с тобой стряслось?
Воздух воспаленный,
Черная трава.
Почему от зноя
Ноет голова?
Почему теснится
В подъязычье стон?
Почему ресницы
Обдувает сон?
Двери отворяются.
(Спать. Спать. Спать.)
Над тобой склоняется
Плачущая мать:
- Валенька, Валюша!
Тягостно в избе.
Я крестильный крестик
Принесла тебе.
Все хозяйство брошено,
Не поправишь враз,
Грязь не по-хорошему
В горницах у нас.
Куры не закрыты,
Свиньи без корыта;
И мычит корова
С голоду сердито.
Не противься ж, Валенька,
Он тебя не съест,
Золоченый, маленький,
Твой крестильный крест.
На щеке помятой
Длинная слеза.
А в больничных окнах
Движется гроза.
Открывает Валя
Смутные глаза.
От морей ревучих
Пасмурной страны
Наплывают тучи,
Ливнями полны.
Над больничным садом,
Вытянувшись в ряд,
За густым отрядом
Движется отряд.
Молнии, как галстуки,
По ветру летят.
В дождевом сиянье
Облачных слоев
Словно очертанье
Тысячи голов.
Рухнула плотина,
И выходят в бой
Блузы из сатина
В синьке грозовой.
Трубы. Трубы. Трубы.
Подымают вой.
Над больничным садом,
Над водой озер,
Движутся отряды
На вечерний сбор.
Заслоняют свет они
(Даль черным-черна),
Пионеры Кунцева,
Пионеры Сетуни,
Пионеры фабрики Ногина.
А внизу склоненная
Изнывает мать:
Детские ладони
Ей не целовать.
Духотой спаленных
Губ не освежить.
Валентине больше
Не придется жить.
- Я ль не собирала
Для тебя добро?
Шелковые платья,
Мех да серебро,
Я ли не копила,
Ночи не спала,
Все коров доила,
Птицу стерегла,-
Чтоб было приданое,
Крепкое, недраное,
Чтоб фата к лицу -
Как пойдешь к венцу!
Не противься ж, Валенька!
Он тебя не съест,
Золоченый, маленький,
Твой крестильный крест.
Пусть звучат постылые,
Скудные слова -
Не погибла молодость,
Молодость жива!
Нас водила молодость
В сабельный поход,
Нас бросала молодость
На кронштадтский лед.
Боевые лошади
Уносили нас,
На широкой площади
Убивали нас.
Но в крови горячечной
Подымались мы,
Но глаза незрячие
Открывали мы.
Возникай содружество
Ворона с бойцом,-
Укрепляйся мужество
Сталью и свинцом.
Чтоб земля суровая
Кровью истекла,
Чтобы юность новая
Из костей взошла.
Чтобы в этом крохотном
Теле - навсегда
Пела наша молодость,
Как весной вода.
Валя, Валентина,
Видишь - на юру
Базовое знамя
Вьется по шнуру.
